Преображенский Н.С. (первый раз было напечатано в 1864г.)
Праздник Рождества проводится очень обыкновенно. Характерно в нем только то, что на другой день праздника, по возможности, приходят в церковь все замужние женщины и не идет ни одна девица. На это у них есть свои причины: женщины очень серьезно думают, что через это они будут плодороднее, и потому идут в церковь, и девицы очень серьезно убеждены в этом и потому не идут, ибо срам, когда девушка полную избу ребят народит. Между тем нет никакого естественного повода к таким убеждениям, а все дело основано на одном поверии...
Святки всюду проводятся в разных беснованиях. Это общо всей Европе и известно ей. Но сколь много различных уголков на материке Европы и сколь своеобразны обычаи людей, населяющих эти уголки, столь же различны и своеобразна святочные беснования: каждый уголок непременно имеет свою особенность, что-нибудь такое, чего нет в других уголках. В силу такого обстоятельства и наше село Никольское имеет много оригинального в своих святочных увеселениях, и при этом столько оригинального и своеобразного, чего уже больше нигде нельзя встретить, даже в ближайших окрестностях. Конечно, можно найти что-нибудь хуже или лучше, но никак не то, что там есть.
Эту особенность можно видеть на святочных вечерах. Вечера эти носят название игрищ, в отличие от обыкновенных вечеринок или посиделок. На посиделки девицы и ребята собираются в длинные, зимние вечера поболтать, побалагурить, попеть песен; но собираются непременно с работой, приличной для того и другого пола. Девушки в это время исключительно прядут лен и только в это время приготовляют его на весь год и даже более. Ребята, как люди, проведшие весь день в тяжелой работе, на посиделках занимаются бездельем: вяжут чулки, чинят хомуты и проч. В праздники и воскресенья, когда девушки занимаются работой, ребята играют в носки или в дураки, каждый раз заставляя дурака пить большой ковш воды. На игрища никто не ходит с работой: это не простые, домашние посиделки, а парадные и торжественные балы, светлее и торжественнее которых не бывает уже ничего...
Игрища обыкновенно начинаются со второго дня Рождества и продолжаются, смотря по количеству девиц и расположению всего люда, до Нового Года или до Крещения. Если игрища продолжаются только до Нового Года, то они бывают два раза в сутки - днем и вечером. Дневные игрища не отличаются ничем от обыкновенных гуляний; там пляшут, пьют, играют на гармонике - и больше ничего. Не то вечерние игрища... Но прежде несколько слов о приготовлениях.
Перед праздником Рождества молодые ребята того села, где предполагается игрище, собирают деньги. Собравши их достаточное количество, выбирают самую большую избу в селе, если можно, то летнюю, чтобы игрищем не стеснять хозяев. Эту избу берут в аренду на целые святки. Так как летняя изба зимою обыкновенно стоит нетопленная, то ребята привозят дров, а девушки обязываются протапливать ее ежедневно. На деньги, оставшиеся от найма избы, покупают сальных свеч. Надобно заметить, что в селе Никольском и его окрестностях избы всегда освещаются лучиною - употребление свеч составляет редкость и исключение в экстренных случаях... На общем совете ребят решается, что с чужих посетителей надобно брать за вход плату, и определяются количество этой платы. Эта плата обыкновенно простирается от двух до четырех копеек и ограничивается одним мужским полом; прекрасный пол, как и везде в подобных случаях, имеет бесплатный вход... Перед самым же праздником привозят в гости девиц из других деревень, где игрищ, по малочисленности населения вообще и девиц в особенности, не бывает.
Наконец после хлопот, поту, ругани и разных других приятностей в том же роде, неизбежных при общественном устройстве чего бы то ни было, настает давно желанный вечер, веселый вечер игрища. Все готово; все одеты в лучшие наряды, т.е. парни в красные кумачные рубахи, в синие поддевки, в сапоги с медными скобками; девушки в белые рубашки с пышными широкими рукавами, в ситцевые сарафаны ярких цветов, исключая чисто красного: почему- то девушки не носят прославленного, классического, русского, красного сарафана, его можно встретить только на старухах, как археологическую древность, под именем шушпана.
Ждут начала.
По совету дяди, человека опытного, в молодости бывшего не последним щеголем и плясуном, не раз вступавшего с крестьянскими ребятами в упорную борьбу за обладание сердцем какой-нибудь жирной, краснощекой Марины или Матрены, я направил свои стопы к месту игрища. Без всякого указания сразу можно было найти дом, где было игрище. Изба была освещена более других, и сквозь тусклые стекла из ее окон больше падало света на серую дорогу. Из нее по всему селу разносился шум, гам, звуки песен, стуки пляски. Народ кучками толпился около дома, шумел, смеялся, входил в избу и выходил из нее.
Заплативши за вход обычные три копейки, я встпил в избу. Моим взорам представилась довольно смелая картина: передний угол занимали играющие; девицы отдирали во всю голову песню:
Как на нашей на сторонке
Хороша угода,
Что хорошая угода,
Хорош хмель родился,
Что хороший хмель родился,
По колышкам вился,
Вился, вился, извивался
Серебряным листом,
Золотыми кистьми...
Ребята во весь опор отхватывали трепака просто в стоячем положении, вприсядку и даже в лежачем. Многие девушки хоть не ходили вприсядку, а все-таки довольно бойко подплясывали. Место перед печкой занимали бабы и щекотали, как сороки над петушьей головой. Под полатями помещались мужики и лупили в азартную игру в носки, немилосердно нахлестывая друг другу носы, отчего сии последние сделались очень румяными, а губы бормотали отрывочные броненосные выражения. На полатях и на печке была всякая смесь: мальчишки, девчонки, старушки и разный недоросший и переросший люд, обломки прошедшего и всходы будущего человечества... дым от махорки и пар из открытых дверей клубились. Духота была невыносимая. Тусклые, оттопившиеся сальные свечи тускло освещали комнату.
Молодые пары играли по обыкновению «Чижика», «Груню, ягоду мою», «Как у наших у ворот» с разными ухарскими и залихватскими ухватками, с уханьем и пристукиванием каблуков... Игрище разгоралось... В углу начиналась Столбушка.
Эта вещь состоит в том, что один из ребят встает в угол и поет:
я горю, горю, горю,
На калиновом мосту,
Кто меня полюбит,
Тот и выкупит.
Другие помогают, и это пение продолжается до тех пор, пока какая-нибудь сострадательная девушка не пойдет и не выкупит...
Как скоро начнется это пенье, девушки начинают прятаться одна за другую, группируются в кучку, закрываются широкими рукавами и стараются вытолкнуть которую-нибудь девушку на середину. Не то чтобы девушкам не хотелось выкупать горевшего на калиновом мосту им этого очень хотелось, да было как-то стыдно поначалу. Наконец одна из девушек, которая была посмелее других, выходила из середины, краснея подходила к певцу, кланялась ему, целовала его, становилась на его место, опять целовала и просила прислать ей какого-¬нибудь другого парня. В свою очередь, вызванный парень подходил к девушке, стоявшей в углу, кланялся ей, целовал, становился на ее место, опять целовал и просил прислать другую девушку... Это перехаживанье и непрерывные поцелуи продолжались целый вечер. Приглашали к столбушке и меня. Первый поцелуй прошел благополучно; зато в другой раз здоровенная девчина так лизнула меня взасос, что я принужден был немедленно плюнуть: такая мерзость...
Столбушка еще продолжалась; пляска прекратилась; затеялась женитьба. Все девушки сели рядом на лавку. Одна из них каждой назначила парня, который должен быть ее женихом и которого она должна принять к себе. Это назначенье делалось секретно от ребят, и они должны были наугад попадать к той девушке, которой были назначены. Как скоро девушки сели на места, один парень выходил из группы, подходил к девушке. Если он попадал к той, которой был назначен, она вставала, кланялась и приглашала его сесть к себе на колени. Парень садился. Если же парень не попадал по назначению, то девушка, которой он поклонился, в ответ на поклон вставала, поворачивалась к нему задом и снова садилась на лавку. Это значило, что парню отказывают, потому что он не нашел своей суженой-ряженой. Парень должен был идти далее и получать такие ответы на свои низкие поклоны до тех пор, пока не находил той, которой был назначен. Та уже в утешение садила его к себе на колени. Когда все ребята сели к девушкам на колени, был сделан залпом всеобщий звонкий поцелуй. Вслед за поцелуем ребята сходили с девичьих колен и сами садились на их места, а девушки должны были, в свою очередь, подходить к женихам, которые на поклоны красавиц отплачивали им тою же монетою. Когда все девушки сели к ребятам на колени, снова раздался поцелуй, и женитьба кончилась. Весь интерес этой игры заключался в получении отказов...
Лишь только после женитьбы начались пляски, раз¬дался страшный крик: «Держи двери!..Запирай!..» Как нечаянный гром, этот крик поразил все собрание. Девушки стремглав бросились в задний угол. Ребята из чужих деревень старались попрятаться на печку, в задний угол, в подполье, под лавки за ноги девушек, и, я уверен, многие в эти минуты согласились бы спрятаться туда, куда некогда, по сказанию, прятался Григорий Отрепьев; но так как ребята не имеют доступу в те места, куда имел Отрепьев к Марине Мнишек, и так как девушки не носят ни кринолинов, ни юбок, то ребята и не пользовались этим убежищем; ибо девчата, почувствовав постороннее тело там, где ему не следует быть, подняли бы страшный крик, а сарафан, под который спрятался бы кто-нибудь, слишком бы оттопырился: в том и в другом случае укрывающийся должен быть открыт. Ребятишки дрогнули и запищали. Все и всё давало заметить, что поднималось что-то недоброе. Что же это такое? Какая гроза поднималась над мирным игрищем? Это начиналась самая суть святочного игрища начинали выводить кудеса. В это интересное время очень многие от души пожелали бы вырваться из избы каким бы то ни было путем; но двери были заперты и, кроме того, тщательно охранялись здоровыми гайдуками, окна были малы и высоки, да если бы кто не смутился подобным неудобством его удержали бы за ноги.
Суматоха продолжалась. В избу с криком, кривляньями, С корзинами снегу, перемешанного с сажею, вбежали кикиморы и принялись завывать, хлестать и парить вениками во все стороны, стараясь получше угостить грязным веником чужих ребят. Эти кикиморы были не кто иной, как туземные ребята, одетые по старушечьи во всевозможные лохмотья и тряпки, с горшком, накрытым тряпицею и заменявшим кокошник на голове, чтобы как можно более походить на кикимор, т. е. ведьм. Эта припарка кикимор иногда не дешево обходится им самим. Если случится одной из кикимор в отмщение ли за невнимание и безответность на выражения любви, или по чему другому, запачкать цветной сарафан или блестящую белизною рубашку девушки, то кикимору немедленно разваливают на пол и начинают парить не вениками, а кулаками, и так взбутетенят бока, что бедная кикимора не забудет при¬парки до свежих веников и, верно, в будущее время не покусится на чистоту девичьих нарядов.
После кикимор приехали торгованы, т. е. купцы с сукнами, нанкою, китайкою, кумачом и вообще с красным товаром; этих купцов было четверо, и были они самые здоровые мужики. При них еще находился приказчи¬ мальчишка. Его обязанность была прикатить в избу пустой бочонок... У многих не на шутку дрогнуло ретивое... Купцы по одежде несколько отличались друг от друга: двое имели на себе панталоны, кнуты в руках, и больше ничего, даже рубашек не имели; другие же двое не имели на себе решительно никакого белья, а одеты были только в одни короткие полушубки нараспашку и шерстью вверх.
Бочка помещена среди избы. Торгованы обошли все углы избы с приглашением: " Добрые молодцы, красные девицы, молодые молодки, белые лебедки, милости прошаем купить, продать, пошить, покропать, пожалуйте кому что угодно? "
На это приглашение волей-неволей должны были выходить все ребята и непременно покупать что-нибудь.
Выходившего спрашивали: что ему угодно?
На ответ его: «сукна» или чего другого, торгованы вскрикивали: Так ему сукна! Отдирай ему, ребята, двадцать аршин!
Покупателя немедленно берут двое из купцов -один за голову, другой за ноги и кладут на бочку, вниз брюшком и вверх спинкой, а двое других примутся иногда так усердно отдирать аршин за аршином кнутами по спине покупателя, что у того кости трещат и он ревет благим матом, то есть во всю силу своих легких. От этих то обновок и прячутся некоторые из ребят, особенно те, которые почему-либо чувствуют, что им будет дрань. Разумеется, не всем отдирают хорошего сукна. Зато кому отдерут, лучшего заморского, тот, наверное, долго проносит его.
Когда таким образом наделили сукном и разными другими товарами всех, кто находился на виду, или, говоря обыкновенным языком, когда вздули кнутами всех ребят неспрятавшихся, пошли искать тех, кто укрылся. Шарили под лавками, на печке, на полатях, в подполье, заглядывали даже в трубу, и действительно, после тщательного обыска всех этих мест, вытащили парня из подполья и парня из-под лавки, который был весь в поту, в грязи, сильно упирался ногами и ругался. Однако же, с толчками в спину, его подвели к бочке, развалили и, как он ни ругался, ни барахтался ногами и руками, так отодрали шкуру, как еще не отдирали никому. Спрятавшийся был в глазах торгованов виноват одним тем, что спрятался; единственно за это будто бы его и драли; между тем была другая, секретная, вина, о чем можно легко догадаться из того, что за одно укрывательство его бы не отдули так жестоко и что он сам не стал бы так далеко и позорно скрываться, если бы не чувствовал за собою какой-нибудь вины.
Жалкий, убитый вид найденного не пробуждает в публике чувства сострадания, напротив, как только покажется такой господин, все разразятся самым диким, громким хохотом... И действительно, смешно, когда вытащат из под лавки здоровеннейшего детину в грязи, в поту, в тенетах, испуганного и растерявшегося.
Отодравши всех законным образом, торгованы, вышли из избы... Все затихло... Думали было начать пляску... но вдруг с визгом стремглав врывается в избу стрелок, у которого должность ружья исправляет длин¬ная оглобля, запачканная самой скверной грязью. Стрелок быстро подскакивает к кому-нибудь с пронзительным криком: «Застрелю!!», рассчитывая на испуг сидящего, и подставляет или, вернее, тычет оглоблей чуть ли не в самое лицо. Если человек, сидящий на лавке, не струсит и не отпихнет от себя оглобли руками, то стрелок оставит его и с тем же криком подскакивает к другому. Нетрусливым и знающим, в чем дело, здесь не бывает и никакого вреда; потому что они ни за что не будут защищаться и отпихивать оглобли, без чего стрелок не смеет коснуться их. Кто же не знает дела и в испуге отпихнется, неминуемо касаясь при этом оглобли, тот запачкается невыразимо.
За стрелком следовали кузнецы. В избу втащили скамью, на которой лежало что-то закрытое простыней. За скамьей тащили кузов, т. е. корзину, сплетенную из сосновых драниц, громаднейшей величины. Корзину поставили вверх дном. За корзиной шли сами кузнецы... Что касается до костюма кузнецов, то он был таков, чтобы не скрывал ничего из организма. За кузнецами следовали музыканты, т. е. целая процессия ребятишек, стучавших в сковороды, заслонки, ухваты, кочерги и тому подобные вещи, издающие самые раздирающие звуки. Все это шумело, стучало, звенело и выло.... Когда музыка, кузнецы и всё заняло свои места, один из шумной компании встал у края скамьи. Простыня открылась ¬ и что же, вы думаете, там было?? Человек, совершенно нагой, с закрытым лицом. Этого неизвестного господина кузнец взял за ноги и начал поднимать и опускать их одну за другой: ноги представляли кузнечные мехи... Корзина представляла наковальню...
К кузнецам тоже, как к торгованам, должны были выходить все ребята. Кузнецы не били их кнутами, а драли за волоса, давали в голову кулаком тумака, более или менее горячего. Это значило, что кузнецы куют разные железные и стальные вещи. Во все это время музыка не смолкала, сковороды стучали, заслонки визжали, ухваты кряхтели, ребятишки завывали...
Кому хотели сделать вещь получше и покрепче, того обыкновенно сильнее драли и сильнее колотили.
Когда всем наковали железных и стальных вещей с закалом и без закала, изба в воображении зрителей должна была превратиться в озеро. Приехали рыбаки. Рыбу ловили они не неводами и не удочкой, а острогой при свете лучины.
В натуре это обыкновенно делается так: там, где есть неглубокая река, рыбак заранее приготовляет лучину или достаточное количество бересты, потом, дождавшись темной ночи, он идет на реку. На плечи, надевает пестерь (сумку, сплетенную из березовых лык), в него кладет лучину или бересту; входит в реку, держа в левой руке пук зажженной лучины, а в правой ocтpoгу ¬ семизубец железный на древке, похожий на тот, с каким ездил Нептун, и высматривает сидящую рыбу. Как скоро заметит рыбу, останавливается, метит и бьет ее острогой, после чего идет искать других рыб. Этот образ ловли называется «ходить с лучом».
Чтобы все это представить на игрище, нужно было приготовить луч для освещения воды и рыбы: для этого ставят кого-нибудь на четвереньки, почти совершенно нагого, в руку дают ему длинную палку, которую он должен держать так, чтобы конец ее выходил назад между ногами; на конце палки зажигают бересту, и луч самый блистательный готов. Рыбаки ходят без рубашки в одних панталонах; место остроги им заменяет метла. Они стараются поворотить луч в ту сторону, где сидят и стоят девушки, и бьют метлою по полу, представляя, что ловят разного рода рыбу.
Рыбы наловили. Нужно уху варить. Рыбаки поиска¬ли у себя в карманах, оказалось, что огня нет; луч погашен. Где взять огня? Решили, что посредством огнива и кремня можно было высечь огня к целу. Целом, или челом, к печке называется место выше устья, на котором всегда бывает очень много сажи и с которого действительно достают огонь, когда нет труту: искры, выбиваемые огнивом, зажигают сажу... Хотя было несколько ненатурально, однако же, несмотря на это, среди чистого поля, на берегу реки явилась и печка, к общему удовольствию и восторгу зрителей. Еще с начала рыбной ловли в стороне стояло что-то на санках. Это и была печка. Когда решили присечь огня к целу, покрывало сдернули, и пред ясные очи почтеннейшей публики предстал во всей наготе человек, вымазанный сажей для большего сходства с печкой. Дикий хохот был знаком одобрения и похвалы изобретателю.
После того как артисты показали зрителям весьма поучительное и полезное ремесло, как можно рыбу ло¬вить и уху из нее варить, если не найдется труту или спичек в кармане и, по-видимому, негде взять огня, вздумали прокатить молодцов на кобылах. Это тоже один из мотивов отдиранья сукна и кованья разных стальных и железных вещей. На спину здорового мужи¬ка садят парня, мужик берет [его] за руки и приподнимает так, чтобы тот не мог соскочить и чтобы ноги повешенного таким образом не касались земли, а сколько угодно болтались на воздухе. Двое других мужиков драли повешенного по спине, спрашивая: «Кого любишь?», продолжали свою работу до тех пор, пока парень не называл какой- нибудь из сидящих девушек. Тогда его отпускали. Но беда с этим не совсем проходит: девушка, имя которой названо, вооружается и начинает ругать: «Ах ты, пес пучеглазый, кобель ты эдакий, чтобы тебе язык отсох, право, отсох, кулику поганому...»
После этого побиения явилась нужда съездить за огурцами на верблюде. Действительно, в избу влезло что-то похожее на это весьма полезное животное и сильно стучало чем-то, представляя, что стучит копытами. Сзади шли два погонщика с кнутами. Приведя такое чудо в избу, погонщики приглашали желающего прокатиться за огурцами. Один из мужиков, по секретному условию с погонщиками, сел. Животное заскакало и давай возить седока по избе. Такая прогулка понравилась очень многим, и, когда кончил свое путешествие первый всадник, нашлось очень много охотников следовать его примеру. Сел мужик, не знакомый с обычаями села Никольского. Животное заскакало снова; мужик захохотал; но погонщики вдруг вздумали усмирять животное, чтобы оно не скакало, и начали бить кнутами не животное, а всадника. Тот было думал соскочить, попробовавши кнутов, но проклятый верблюд оказался с двумя крепкими руками, которые так сильно вцепились в ноги всадника, что ему не осталось никакой возможности оставить спину верблюда и сойти на землю. Погонщики усмиряли животное до тех пор, пока не устали руки, и всадник между тем орал во все горло, ругался ужаснейшим образом и проклинал все и Верблюда, и огурцы, и погонщиков, и самое игрище... Увидевши, чем может окончиться поездка за огурцами, все желавшие прокатиться на верблюде отказались от этого удовольствия.
Для сооружения такого верблюда обыкновенно становят двух мужиков спиною друг к другу, крепко связывают их в таком положении кушаком так, впрочем, чтобы они могли наклониться в разные стороны. В руки им дают по дуге, крестьяне должны заменять верблюжъи ноги. Сверху все прикрывается большим овчинным одеялом вверх шерстью...
Чем дальше шел вечер, тем шумнее становилась опьяневшая от зрелища толпа; чем сильнее разгоралось игрище, тем большею дикостью дышали картины и грязнее становились кудеса.
Теперь вся беда обратилась на ребятишек, которые, как известно, чрезвычайно любят всякого рода церемонии и зрелища. Обратилась на них эта беда не потому, что хотели от них скрыть безобразие многих картин, какие выдумывало опьяневшее воображение, а потому, что ребятишки обыкновенно мешают на игрищах, как и во многих других случаях, и еще больше так, из любви к искусству, чтобы чем-¬нибудь позабавить почтеннейшую публику.
Первое испытание, которое обрушилось на бедных ребятишек, был рекрутский набор. Потаскавши их с печки, с полатей, из-за девушек, собрали середи избы, всех до одного раздевали, и доктор осматривал, способен ли представленный к военной службе. Кого доктор находил способным, тому давали щелчка в лоб и стави¬ли в сторону; кто же оказывался неспособным, тому давали подзатыльника так, что он летел к дверям, однако же был очень рад, что ему дали затылка, а не выбрали лоб. Рекрутов поставили в ряд провели их в ногу по избе раза дв-три и наконец всех потаскали за волоса на полати. Рев и самая энергичная ругань посыпались от ребятишек; они отлично умеют ругаться.
Ругань ребятишек навлекла на них новую невзгоду, какой они уже вовсе не ожидали. Стали солить снетки, и роль снетков должны были представить ребятишки.
В избе явился кузов или огромная корзина, сплетенная из сосновых драниц. В эту корзину посажали всех ребятишек одного на другого, когда они еще не успели одеться. Потом на них высыпали такую же корзину снегу. Это значит их посолили. Ребятишки запищали, а выскочить было нельзя. В заключение для рассолу на них вылили ушат холодной воды. С визгом и неимоверной быстротой выпрыгнули ребятишки из кузова и ударились на печку и на полати одеваться и отогреваться. Там поднялась драка, потому что рубашки перемешались; ругань из броненосной превратилась в громоносную...
На время затихло волнение, остановились. Девушки и парни, битые больно и не больно, выступили на середину, и опять начались пляски.
Ребятишки, несмотря на приключения, не уходили с игрища и, кажется, твердо решили до конца стоять, что бы ни было, что бы ни делали с ними. Между тем один мужик, не участвовавший в солении снетков, как то подделался к ребятишкам. Мало¬ помалу они доверились ему. Мужик стал уговаривать их идти с ним ловить лисицу, представляя при этом, что они отколют такую штуку, что все животики надорвут. Такой блистательный успех разохотил мальчишек стать на этот раз не орудием и не вещами, с которыми распоряжались, как было угодно распорядителям; они должны были представлять роли охотничьих собак. Согласились. По условию, они должны были, увидевши на полатях связку соломы, лаять на нее; когда же эта солома от выстрела упадет на пол, всем броситься на нее и зубами разорвать в клочки.
Дверь отворилась. В избу вошел мужик, представлявший охотника, с палкой в руке. За ним следовали десятка два кобелей, т. е. мальчишек на четвереньках, лающих и воющих по-собачьи. Как скоро мальчишки увидели на полатях связку соломы, подняли головы и давай лаять. Охотник подошел, ударил палкою о полати, подстрелил лисицу, т. е. солому. Солома повалилась. Еще не успела упасть она на пол, как ребятишки с собачьей яростью бросились на нее и действительно в одно мгновенье растерзали на части. Публика смеялась, ребятишки радовались успеху... Но можете представить их обиду и оскорбление, когда они самыми неопровержимыми доказательствами убедились, что они терзали не простую солому, а солому, перемешанную с самою отвратительною грязью... '
После такого промаха ребятишки подобру поздорову убрались по домам: нужно же было как--нибудь вычистить рыло.
Но игрище не кончилось. Еще много было впереди. И так как почти все знали, что теперь бить уже никого не будут, то с удовольствием оставались все до конца. Дверь снова отворилась, и вдруг чинным порядком пошли какие-то личности. Они были одеты в одни полу¬шубки, сделанные наподобие фрака. Под этим фраком не было никакой одежды. Передняя личность, ревизор, важно несла в руках швабру в виде посоха, следующая горшок с сажей, разведенной в воде, и с палкою; это писарь нес чернильницу с пером; затем третья личность несла несколько бересты- это секретарь нес бумаги. Ревизор сел в передний угол, держа в руках швабру как знак его ревизорского достоинства. Секретарь с писарем сели у стола, поставили на него чернильницу и разложили бумаги. Прочие более мелкие чино¬ники стояли в почтительном отдалении и ожидали приказаний. Это значило, что хотят произвести ревизию. Ревизор помахал шваброй, что значило, что пора начинать ревизию. Два мелкие чиновника отправились к девушкам, схватили одну из них и подвели к столу. Секретарь сделал ей несколько допросов: кто она, сколько ей лет и проч. Писарь смарал палкой бересту, что значило, что он записывает.
На игрище много бывает мужиков из довольно дальних волостей: в селе есть волостное правление, куда по делам являются мужики и живут иногда довольно долго. На этот раз нашелся мужик даже пьяный, не знав¬ший кудес села Никольского, потому что они составляют почти исключительную принадлежность только этой местности. Мужика уговорили за стакан водки выйти на сцену быком, ибо намерены вывесть такие кудеса, каких никто видом не видал и слыхом не слыхал. Мужик, желая узнать, что это были за кудеса такие, и, кроме того, из угождения почтеннейшей публике, согласился. Ведут мужика на четвереньках на веревочке; мужик мычит: публика хохочет так, что вся изба дрожит, мужик в полной уверенности, что его искусство заставило публику хохотать, ревет сильнее... Но в это время мужика шлепнули в лоб чем-то мягким. Мужик вскочил, как обваренный кипятком, и показал лицо и пушистую бороду, которую, я думаю, ему пришлось долго промывать, потому что они были похожи на физиономии коров после пивного праздника, потому что коровы имеют дурную привычку становиться рогами под те отверстия, в которые валят всякий сор, хотя очень хорошо понимают, что после черезмерного употребления пива, во время праздника, желудки у хозяев и гостей бывают не в нормальном положении. Эта выходка с мужиком означала, что убили быка.
Наконец затеяли потешить публику звоном. Выбрали человек пятнадцать мужиков, посадили их на полати и полавошники (полки, простирающиеся через всю избу над лавками). Каждого привязали веревочкой за ногу. Каждый привязанный должен был издавать звук, подобный звуку того или другого колокола. Концы веревок были проведены на середину избы. Явился звонарь и давай подергивать за ту и другую веревку. Кто ощущал, что его тянули, издавал звук, и раздался такой звон, такой всеобщий бешеный хохот, выражавший восторг зрителей и слушателей, что изба дрожала в буквальном смысле, и все это прикрывали порой броненосные выражения, которые извергал тот колокол, который сильнее тянули.
Игрище кончилось. Синий утренний свет пробивался в окна и двоился с красноватым светом сальных свеч. Петухи пели, телята мычали, овцы блеяли. Ночь прошла, наступило зимнее морозное утро. Девушки и ребята запели песню и пошли по домам. За ними повалила вся толпа с шумом и криком. Долго неслась эта звонкая песня по утренней холодной заре, долго раздавался шум на улице. Проснувшиеся старухи смотрели в окна, почесывались и крестились, или молясь за грехи молодежи, или вспоминая грешки своей давно прошедшей молодости...
Надобно заметить, что не на каждом игрище выводятся все те кудеса, которые мне случалось видеть и которые я описал. Иногда их бывает меньше, иногда больше. Бывают такие кудеса, каких и описать невозможно.